Чтобы специально это подчеркнуть, навстречу ему шагнул не занимающий никаких официальных постов, не более чем попечитель «культурного центра» А. Д. Новиков, тоже при единственном ордене на шейной ленте, правда, орден этот — святого Николая Чудотворца, полученный за разгром красных полчищ под Каховкой. А в двух шагах за его спиной, тоже как совершенно неофициальная фигура, — военный атташе при посольстве Югороссии генерал Басманов в мундире императорской гвардейской конной артиллерии.

Такая вот утонченная игра символами, того типа, когда сорт поданного на дипломатическом приеме вина или вежливый отказ Великой княжны от первого полонеза с послом Великой державы значат не меньше, а подчас и больше, чем публично объявленная резкая нота.

Ясно было, что и Андрей Дмитриевич, и Лев Давыдович давно и хорошо друг друга знают, однако сначала они обменялись просто твердым мужским рукопожатием, и лишь потом Новиков, чуть придерживая Троцкого под локоть, повлек его к парадной лестнице.

Я оказался оттеснен в сторону толпой встречающих, которые рвались оказаться поближе к вершителям — все это понимали — судеб двух сильнейших на сегодня европейских держав, но не пожалел об этом. Одна только сценка, случайным свидетелем которой я оказался, принесла мне, как репортеру, больше удовольствия, чем многое и многое из увиденного на этом банкете.

Справа и слева от арки главного входа стояли парные офицерские посты охраны. Тоже демонстративно одетые в царскую гвардейскую форму. Но с совсем не соответствующими имиджу автоматами «АКСУ» на парадных белых плечевых ремнях.

А среди адъютантов Троцкого мне в глаза бросился высокий лощеный красный командир с четырьмя алыми прямоугольниками в петлицах и таким же, как у Предсовнаркома, орденом. Он тоже приотстал, специально или случайно, и когда масса народа схлынула, устремившись вверх, обернулся к одному из охранников:

— Виктор, ты ли это?!

— Господи, Рома, да конечно же!

Красный полковник и белый капитан бросились друг к другу в объятия. Потом отошли к окну и, наблюдая со стороны за их оживленной, безусловно дружеской беседой, которая сопровождалась, кроме повышенной тональности голосов еще и частым прикладыванием к извлеченной «троцкистом» из кармана плоской фляжке, я в очередной раз понял, что водораздел в здешней политике проходит отнюдь не по идеологическому фронту.

И вообще эта сценка сказала мне о московской ситуации гораздо больше, чем солидные социологические исследования, если бы они здесь проводились. Конечно, в двадцатом году она вряд ли могла бы иметь место, а вообще-то кто его знает… Если бы иначе, как стала возможной вообще вся эта никем впрямую не признаваемая, но объективно вполне функционирующая красно-белая конфедерация?

…Речь Троцкого, произнесенная им за банкетным столом с бокалом шампанского в руке, была, как всегда (насколько я могу судить по газетным публикациям, поскольку ранее вождя РСФСР вживую не слышал), блестяща и по форме, и по содержанию. В двадцатиминутный спич он сумел вложить все: и анализ международных отношений, и оценку внутриполитической ситуации, заклеймил происки мирового империализма и коммунистов-догматиков, не понявших сути нэпа и скатившихся до роли жалких прихвостней европейских социал-предателей, популярно объяснил, почему добрый мир с генералом Врангелем (который тоже демократ, но слегка иного толка) гораздо лучше худой ссоры с ним же и со всеми другими бывшими врагами, которые, как показывает практика, куда лучше бывших друзей. Он даже развил эту тонкую мысль — что враг вообще во многом лучше, чем друг, потому что диалектика развития говорит о чем? Враг предать не может, а друг — почти как правило. Враг может эволюционировать только в друга (а куда же еще?), в то время как друг — только во врага (что, очевидно, хуже), и вообще всегда и везде предают только друзья…

Слушающие его речь улыбались, кивали, перешептывались одобрительно. Умеющие читать между строк и понимать смысл помимо слов русские люди делали для себя далеко идущие и оптимистические выводы.

Жаль, что в истории моего мира Троцкий как-то отошел в тень (возможно, оттого, что ему не довелось стать организатором Октябрьского переворота и Главкомом Красной Армии), и только во всеми забытых библиотечных хранилищах пылятся его труды по теории так и не наступившей Мировой революции и по литературоведению.

Завершился его спич совершенно блистательным афоризмом, который я тут же занес в свою записную книжку: «И пусть наши враги знают — на всякую принципиальность мы ответим абсолютной беспринципностью!»

Он вытер капельки пота с разрумянившегося лица, медленно выпил совершенно выдохшееся шампанское и поклонился Новикову.

Андрею пришлось говорить ответный тост. Я испугался, что Новиков тоже затеет нечто аналогичное. Две даже и блестящие речи подряд — это уже перебор. Но Андрей оказался на высоте. Окинув длинный, на полсотни с лишним персон, стол каким-то очень печальным, не совпадающим с общим весельем взглядом, он сказал так: «Недавно я случайно перелистывал книгу одного из величайших русских поэтов… — пауза. Все, и я в том числе про себя продолжили — Пушкина. Кто-то, возможно, вспомнил Лермонтова. Однако Андрей обманул ожидания. — …Тютчева, — сказал он. — И прочитал там строки, которые, случайно или нет, не знаю, но никогда раньше не попадались мне на глаза…»

Он опять сделал паузу. Словно колебался, говорить или нет. И все же сказал. Вот они:

В крови до пят, мы бьемся с мертвецами,

Воскресшими для новых похорон…

Опять помолчал. И все в зале замерли. Новиков вскинул голову и поднял бокал повыше.

— Так вот, дай нам всем бог одержать в этой мистической битве окончательную победу…

Гости еще пару секунд молчали, а потом послышались какие-то неуверенные аплодисменты, сочувственные междометия, просто вздохи. А Лев Давыдович вдруг резко поднялся, схватил левую, свободную от бокала руку Новикова двумя своими руками и выразительно ее встряхнул. И снова сел, не сказав ни слова.

…А у меня вдруг холодок пробежал по спине. Хотя Андрей, конечно, говорил о недобитых большевиках и прочих агентах мирового империализма, осужденных историей на гибель, но не желающих смириться с таким исходом, мне вдруг снова представился Артур. Непонятный и таинственный, не то спаситель, не то смертельный враг. Как правильно подметил товарищ Троцкий, — диалектика.

И глянув на сидевшую от меня через Шульгина Аллу, я понял, что и она подумала сейчас примерно то же самое…

Хотя Шульгин и говорил о своем недоверчивом отношении к таинственной квартире в Столешниковом, после банкета мы отправились именно туда. Мы — это я с Аллой, Шульгин, Новиков и присоединившийся к нам уже в вестибюле человек, который показался мне несколько странным. За столом он сидел у дальнего торца, и познакомиться раньше нам с ним не пришлось.

А сейчас он продел руки в рукава поданного гардеробщиком длинного демисезонного пальто, утвердил на голове широкополую шляпу, повесил на сгиб локтя туго скрученный зонт-трость и лишь после этого подошел к нам. Худощавый, высокий, пожилой уже мужчина, похожий одеждой и манерами на земского врача, а выражением глаз, некоторой всклокоченностью бороды и, главное, усмешкой — на цыгана-барышника. Такое вот сочетание.